«Землетрясение в бухте Цэ» Алексея Парщикова

Между строк

В новом выпуске «Между строк» Лев Оборин разговаривает с поэтом Русланом Комадеем о написанном в 1986 году «Землетрясении в бухте Цэ» — одном из самых известных стихотворений поэта-метареалиста Алексея Парщикова. Как читать это эротико-мистическое стихотворение, почему в нём постоянно меняется ритм, можно ли идентифицировать бухту Цэ — и какие ассоциации даёт дата создания текста? И что же такое метареализм и его основной троп — метаметафора, она же метабола?

Над выпуском работали:

Ведущий — Лев Оборин
Монтаж — Кирилл Кулаков, «Подкастерская»
Музыка — Сергей Дмитриев
Дизайн — Светлана Цепкало

Алексей Парщиков
«Землетрясение в бухте Цэ»

Евгению Дыбскому

Утром обрушилась палатка на

меня, и я ощутил: ландшафт

передернулся, как хохлаткина

голова.

Под ногой пресмыкался песок,

таз с водой перелетел меня наискосок,

переступил меня мой сапог,

другой — примеряла степь,

тошнило меня так, что я ослеп,

где витала та мысленная опора,

вокруг которой меня мотало?

Из-за горизонта блеснул неизвестный город,

и его не стало.

Я увидел — двое лежат в лощине

на рыхлой тине в тени,

лопатки сильные у мужчины,

у неё — коралловые ступни,

с кузнечиком схожи они сообща,

который сидит в золотистой яме,

он в ней времена заблуждал, трепеща,

энергия расходилась кругами.

Кузнечик с женскими ногами.
2008

Отвернувшись, я ждал. Цепенели пески.

Ржавели расцепленные товарняки.

Облака крутились, как желваки,

шла чистая сила в прибрежной зоне,

и снова рвала себя на куски

мантия Европы — м.б., Полоний

за ней укрывался? — шарах! — укол!

Где я? А на месте лощины - холм.

Земля — конусообразна

и оставлена на острие,

острие скользит по змее,

надежда напрасна.

Товарняки, словно скорость набирая,

на месте приплясывали в тупике,

а две молекулярных двойных спирали

в людей играли невдалеке.

Пошел я в сторону от

самозабвенной четы,

но через несколько сот

метров поймал я трепет,

достигший моей пяты,

и вспомнилось слово Rabbit.

И от чарующего трепетания

лучилась, будто кино,

утраченная среда обитания,

звенело утраченное звено

между нами и низшими:

трепетал Грозный,

примиряя Ламарка с ящерами,

трепетал воздух,

примиряя нас с вакуумом,

Аввакума с Никоном,

валуны, словно клапаны,

трепетали. Как монокино

проламывается в стерео,

в трепете аппарата

новая координата

нашаривала утерянное.

Открылись дороги зрения

запутанные, как грибницы,

я достиг изменения,

насколько мог измениться.

Я мог бы слямзить Америку —

бык с головой овальной, —

а мог бы стать искрой беленькой

меж молотом и наковальней.

Открылись такие ножницы

меж временем и пространством,

что я превзошёл возможности

всякого самозванства —

смыкая собой предметы,

я стал средой обитания

зрения всей планеты.

Трепетание, трепетание...

На бледных холмах Азовья

лучились мои кумиры,

трепетали в зазоре

мира и антимира.

Подруги и педагоги,

они псалмы бормотали,

тренеры буги-вуги,

гортани их трепетали:

«Распадутся печати,

вспыхнут наши кровати,

птица окликнет трижды,

останемся неподвижны,

как под новокаином

на хрупкой игле.

Господи, помоги нам

устоять на земле».

Моречко — паутинка,

ходящая на иголках, —

немножечко поутихло,

капельку поумолкло.

И хорда зрения мне протянула

вновь ту трепещущую чету,

уже совпадающую с тенью стула,

качающегося на свету

лампы, заборматывающейся от ветра...

А когда рассеялись чары,

толчки улеглись и циклон утих,

я снова увидел их —

бредущую немолодую пару,

то ли боги неканонические,

то ли таблицы анатомические...

Ветер выгнул весла из их брезентовых брюк

и отплыл на юг.
1986